Дмитрий Петрович Бутурлин (1763—1829) происходил из очень знатного и богатого рода. Его крестной матерью была сама Екатерина II, и прямо у купели младенец был произведен в сержанты лейб-гвардии. Рано оставшись сиротой, Дмитрий воспитывался в доме своего дяди Александра Романовича Воронцова, брата знаменитой княгини Екатерины Дашковой. По окончании кадетского корпуса, в 1785 году Дмитрий был назначен адъютантом всемогущего Григория Потемкина, что открывало возможность головокружительной карьеры. Но военная служба не пришлась ему по вкусу из-за склонности к уединению и ученым занятиям. Уже через полтора месяца он перешел в Коллегию иностранных дел.
С юных лет граф увлекался передовыми воззрениями эпохи Просвещения, был страстным поклонником Вольтера и Руссо. Когда в Париже вспыхнула революция, он умолял Екатерину отпустить его посмотреть на великие события. Но императрица, страшно напуганная революционной угрозой, отказала своему крестнику. Обидевшись, он вышел в отставку.
О причинах его отставки ходили разные слухи. Его сын Михаил так передает одну из версий: «Отец мой вместе с сестрой своей Дивовой и фрейлиной Эльмпт составил сатиру под названием Каталога над высшими лицами петербургского общества, не пощадив даже самою императрицу, за что отец мой был будто бы отставлен от службы, сестра выслана в Москву, а фрейлина Эльмпт наказана розгами». Правда, Дмитрий Петрович отрицал свою причастность к этой затее, но сам факт возникновения подобных слухов уже достаточно его характеризует.
Оставив службу, Бутурлин перебрался в Москву и обосновался в самом престижном районе столицы, в роскошном особняке в Немецкой слободе, где обширный сад с оранжереями и прудом спускался прямо к Яузе. Впоследствии он уже никогда не служил — правда, некоторое время состоял директором Императорского Эрмитажа, но в Петербурге старался не задерживаться. Это был типичный московский либерал, независимый вельможа, позволявший себе умеренную фронду. В обществе граф получил известность как высокообразованный человек с потрясающей эрудицией. Он обладал феноменальной памятью, с легкостью запоминал тексты в стихах и в прозе с одного прочтения, часто цитировал наизусть французских и латинских классиков. Не покидая пределов России, он в совершенстве изучил многие европейские языки с их областными диалектами, что всегда поражало заезжих иностранцев.
Будучи артистической натурой, Дмитрий Петрович очень любил исполнять под гитару французские и итальянские песни. Еще до женитьбы он создал в своем московском особняке домашний театр из дворовых и домочадцев, где ставил модные итальянские оперы и комедии Мольера и сам выступал в главных ролях. Во всех своих занятиях Бутурлин отличался завидной пунктуальностью, «как заведенные часы» (по выражению его сына): если, к примеру, гости опаздывали к началу домашних представлений, то находили ворота особняка запертыми. Михаил Бутурлин отмечает также, что его отец «был не из последних щеголей своего времени, судя по тому, что он посылал свое белье в Париж для стирки».
Все свое время Дмитрий Петрович посвящал любимому занятию — составлению библиотеки. Это универсальное книжное собрание на иностранных языках (преимущественно на французском) стало одним из крупнейших не только в России, но и в Европе. В нем насчитывалось до 40 тысяч томов, среди которых были и бесценные старинные рукописи, например переписка Генриха Наварского со своим министром Сюлли. В ряду знаменитых русских библиофилов XIX века Дмитрий Бутурлин занимает далеко не последнее место.
После свадьбы молодые поселились в городской усадьбе Дмитрия Петровича. Они жили открытым домом, содержали огромную дворню и многочисленных слуг и приживалов из иностранцев — гувернеров и гувернанток, музыкантов, художников, учителей и библиотекарей. Хотя граф обладал весьма крупным состоянием, в отличие от И.И. Воронцова он не относился к числу земельных магнатов. Основной доход ему приносило обширное владение в Воронежской губернии с центром в слободе Бутурлиновке, где насчитывалось около 14 тысяч крепостных. Кроме того, ему принадлежало большое поместье под Костромой. Белкинское имение значительно уступало им по размерам. «По размашистому масштабу тогдашних состояний о Белкине говорили у нас, как о сущей безделушке, — вспоминает Михаил Бутурлин, — «небольшой уголок земли» («un petit coin de terre») и больше ничего». Но других подмосковных имений у семьи Бутурлиных не было, и потому именно здесь они стали проводить каждое лето. Впоследствии Михаил Дмитриевич достаточно подробно описал эти поездки в своих воспоминаниях, что дает нам уникальную возможность восстановить картину жизни в усадьбе Белкино в начале XIX века.
В этот период, по данным ревизских сказок, в усадьбе содержалось около 30 дворовых людей, и примерно столько же Бутурлины привозили с собой из Москвы. Обычно в конце весны они выезжали в Белкино с большим обозом. Неспешная езда на перекладных занимала двое суток. Специально для ночлега на половине пути был куплен небольшой участок земли, где поставили деревянный домик.
В Белкине Дмитрий Петрович с увлечением занимался садоводством. В те годы коллекционирование диковинных растений вошло в моду среди богатых вельмож, и они нередко разводили в своих усадьбах ботанические сады и оранжереи. Но сначала граф решил расширить пейзажный парк, который в результате перекинулся и на западную сторону Попова оврага. Прежде здесь располагалась церковная пашня (отчего пошло название оврага), и Бутурлину пришлось выкупить у церкви этот участок.
Композиция новой части парка была построена на искусном раскрытии пейзажных видов, что создавало впечатление естественного первозданного ландшафта. В основе композиции лежала система переходящих одна в другую полян, которые разделялись между собой «свободно» растущими группами деревьев и кустарников разных пород. Среди полян был устроен небольшой прудик. Крутые склоны Попова оврага были засажены декоративными кустарниками, и в этих густых зарослях скрывался маленький уютный грот.
Просторная южная поляна, вытянутая с севера на юг и полого спускающаяся к Большому пруду, получила название Покат. На краю поляны граф выстроил две большие оранжереи с лимонными и померанцевыми деревьями. В хорошую погоду их выносили на специальную открытую площадку, так называемую «выставку», и там возникала целая аллея из двух сотен деревьев в кадках — высоких, с правильной шарообразной кроной. Каждый день в восьмом часу вечера здесь собиралось все общество для чаепития. Рядом на Покате был разбит ботанический сад, обнесенный оградой.
Обратимся к воспоминаниям Михаила Бутурлина: «Тотчас за оградою ботанического сада с цветниками и оранжереями начиналась длинная и довольно глубокая живописная долина, окаймленная по обеим сторонам густою и чистою березовою рощею. Ее звали «Марьиною» или просто «La vallee». В длину долины были разбиты клумбы сирени и других кустарников, а на одном покате или на холме возвышалась беседка с крышею, вроде домика из двух комнат, обитых обоями, с перистилем и фронтоном, и к ней вела широкая с перилами лестница… По бокам долины, под ветвистыми и темноствольными дубами, устроены были дерновые диваны под крышею, а в лесной чаще на противоположной вершине описанной беседки, стоял Эрмитаж. Это была круглая постройка из березовых неочищенных стволов и корявых сучьев с корою, и из того же материала была вся внутренняя мебель. Долина эта тянулась на две версты и оканчивалась рекою Протвою близ с. Кривского».
На рубеже XVIII-XIX веков, когда в искусстве господствовал культ сентиментализма и меланхолии, сложилось и особое отношение к природе. Пейзажные виды строились с расчетом на определенное воздействие на душу человека: уединенность и тишина склоняли погрузиться в себя, отрешиться от суеты окружающего мира, подумать о тщете всего земного. Дмитрий Петрович прекрасно разбирался в этих тонкостях, и потому согласно его замыслу каждый участок в новой части парка был ориентирован на освещение в определенное время суток. Например, Покат, «настроенный» на запад, на закат, считался вечерней поляной. Эта поляна сохранилась до сих пор, но в целом следы прежней планировки парка обнаружить довольно сложно, а от прудика, оранжерей и прочих построек уже ничего не осталось. Парк плавно перетекал в окрестные пейзажи, а его границы были обозначены рвами и невысокими валами, остатки которых можно заметить и сейчас.
При Бутурлиных продолжалась и стрижка регулярного липового парка, где боковые аллеи уже так густо заросли сверху, что солнце не проникало через зеленый свод. По словам графа Михаила, устройство и поддержание в порядке белкинского парка, а также содержание многочисленной дворни поглощало в ту пору почти весь доход от имения.
Анна Артемьевна тоже занималась в Белкине садоводством, но еще больше ее увлекала живопись. Обладая тонким художественным вкусом, она не только прекрасно рисовала, но даже могла вышивать по канве прямо с натуры, поставив перед собой букет цветов. Одно время в Белкине жил итальянский художник Молинари, который давал графине уроки миниатюрной живописи по слоновой кости, в чем она достигла совершенства. Вообще Анна Бутурлина хотя и была гораздо моложе своего мужа, но характер имела куда более решительный и практичный, и все хозяйственные дела, включая управление имениями, держались именно на ней. Жизнерадостная и энергичная, отличавшаяся яркой обворожительной красотой и особым обаянием, она всегда блестяще выступала в роли хозяйки великосветского салона.
По словам Михаила Бутурлина, в отношениях с крепостными его родители «были людьми сердобольными, щедрыми и не без оттенка либерализма». Подобно многим богатым вельможам, Бутурлины поощряли развитие доморощенных талантов среди своих дворовых. К примеру, молодой слуга Григорий Некрасов, обнаруживший «особенную наклонность к архитектуре», был отдан в обучение к одному из известных московских зодчих, и впоследствии под его руководством проводились все строительные работы в Белкине — впрочем, не слишком масштабные, вроде сооружения домиков для гостей. Конечно, поощрение талантливых крепостных в доме Бутурлиных выражалось прежде всего в использовании их мастерства в собственных достаточно ограниченных нуждах.
Среди их московской челяди выделялся молодой буфетчик Иван Бешенцев, остряк и самоучка, даровитый поэт и яркий художник с сатирическим уклоном. Он создал целый альбом оригинальных акварельных карикатур на всех членов семьи и гостей Бутурлиных. По общему признанию, его работы отличались поразительным сходством. Позднее он был назначен управляющим костромским имением, но, насколько можно судить, воли так и не получил. А альбом сохранился до нашего времени у потомков Бутурлиных во Флоренции.
Особого внимания заслуживает другой пример. На рубеже веков приказчиком в усадьбе Белкино был Иван Ильич Иноземцев, ещё ребенком вывезенный из Персии отцом Дмитрия Петровича. Среди белкинских крепостных по ревизии 1816 года он не числится; по всей верояности, к тому времени он уже получил вольную вместе со своей семьёй.
12 февраля 1802 года в семье Ивана Иноземцева — очевидно, в одном из флигелей особняка — родился сын Фёдор. Мальчик с ранних лет проявлял живой ум и тягу к знаниям, особенно его интересовала природа, растения и животные. Сначала он обучался грамоте у священника церкви Бориса и Глеба, а затем граф Бутурлин поместил его в начальное училище в Боровске. По окончании гимназии он поступил в Харьковский университет на казенное содержание. Блестяще окончив медицинский факультет, Фёдор Иноземцев в 1833 году получил степень доктора медицины и хирургии. После стажировки в Германии он становится профессором практической хирургии в Московском университете.
Фёдор Иванович Иноземцев:
Фёдор Иванович Иноземцев стал знаменитым врачом, звездой первой величины в русской медицине XIX века. На его счету немало крупных научных и практических достижений, прежде всего в области исследования вегетативной нервной системы. В 1847 году он первым в России произвел операцию под наркозом. А «капли Иноземцева» (средство от холеры) когда-то хранились во всех домашних аптечках. Федор Иванович сумел проявить себя не только как ученый, практик и педагог, но и как общественный деятель, с готовностью откликнувшийся на зов эпохи реформ. В 1858 году он начал выпускать «Московскую медицинскую газету» — первое в стране издание этого профиля, а через три года по его инициативе было образовано Общество русских врачей. Умер он в 1869 году, оставив после себя блестящую плеяду учеников.
Моральная атмосфера в доме Бутурлиных была, несомненно, гораздо более благожелательной и культурной, в частности в отношении к дворовым, чем у большинства помещиков того времени. «О телесных наказаниях у нас и слуха не было», — отмечает Михаил Дмитриевич. Детям было строжайше запрещено «чваниться с прислугою», а высших дворовых, участвовавших в управлении домом, вроде дворецкого, даже звали по имени и отчеству, что в ту пору было явным нонсенсом.
А ведь к этому времени произвол помещиков по отношению к своей «крещеной собственности» уже перешел все мыслимые пределы, тем более что после нашумевшего дела Салтычихи Екатерина II запретила крепостным жаловаться на господ. Крепостных засекали насмерть за малейшую провинность или без таковой, подвергали изысканным издевательствам просто ради удовольствия, причем некоторые помещики держали в усадьбах настоящие тюрьмы с пыточным арсеналом. Весьма распространенным явлением стали гаремы из крепостных наложниц. На этом фоне обстановка в доме и усадьбе Бутурлиных действительно выглядит довольно необычно.
Отношение Бутурлиных к крестьянскому населению Белкина также представляло собой сочетание гуманистических наклонностей и рачительности дальновидных хозяев. В неурожайные годы они безвозмездно раздавали белкинским крестьянам зерно для прокормления и посева, которое привозилось из воронежского имения. Михаил Бутурлин усматривает в этом признак чрезмерной «избалованности» крестьян, но согласиться с ним трудно. Дело в том, что из-за крайне низкого плодородия земель Боровского уезда местные крестьяне далеко не всегда могли прокормиться собранным урожаем, поэтому продовольствие приходилось регулярно завозить из черноземных районов. Между тем поддержка своих крестьян в неурожайные годы официально считалась обязанностью помещиков, и иногда в этих случаях имения становились просто нерентабельными.
Михаил Бутурлин подробно описывает привольную жизнь графских детей в Белкине. У Михаила был старший брат Петр и четыре сестры, и вместе с ними постоянно держали кучу воспитанников и воспитанниц, в основном из иностранцев. Главным сборным пунктом общих игр служил годуновский вяз, с которого молния уже сорвала верхушку. Дети бегали по окрестным рощам и лесам, собирая грибы и ягоды, ловили в прудах карасей, качались на качелях в парке, играли в горелки с горничными девушками и своими сверстниками из дворовых. «А уж какое было удовольствие забраться на обмолоченные скирды, стоявшие за ригою, и с них спускаться, как бы с ледяной горки!». А в помещении риги, где обычно хранилось господское зерно, однажды был устроен спектакль по пьесе старшей сестры Михаила Марии: играли сами дети с ближайшими дворовыми. Михаил сообщает, что крестьяне из Белкина часто приглашали господских детей быть воспреемниками при крещении, а затем кумовья старались поддерживать связи между собой.
Детская на третьем этаже белкинского особняка была обставлена чрезвычайно просто, даже свечи здесь использовались только сальные, самые дешевые. Насколько можно судить, Анна Артемьевна держала своих отпрысков в строгости, не балуя их вниманием и не слишком утруждая себя участием в их воспитании. Фактически дети были передоверены многочисленным гувернерам и гувернанткам, заехавшим в Россию из Англии и Франции. Михаил вспоминает, что в Белкине его допускали обедать вместе с «большими» (с матерью и старшими сестрами) лишь по воскресеньям, и то при условии хорошей аттестации его поведения в течение недели. А глава семьи вообще предпочитал обедать в одиночестве.
Бутурлины жили в имении достаточно уединенно, избегая контактов с худородными соседями: лишь с некоторыми из окрестных помещиков они обменивались визитами раза два за все лето. Зато время от времени в усадьбу приезжали видные гости. Из близких родственников стоит выделить княгиню Екатерину Романовну Дашкову, жившую неподалеку в своем Троицком, и графа Михаила Семеновича Воронцова, тогда еще совсем молодого, а впоследствии ставшего всемогущим наместником Кавказа. Иногда здесь гостил известный историк, калужский архиерей Евгений Болховитинов. Бутурлины часто приглашали в Белкино заезжих иностранцев, «перелетных птиц», среди которых встречались и эмигранты из революционной Франции, и итальянские служители искусства. Дмитрий Петрович обычно брал с собой в усадьбу своего домашнего учителя рисования Миллиарини, уроженца Италии (впоследствии он поступил в Академию художеств в Петербурге).
Среди гостей имения Михаил Бутурлин упоминает и некоего графа де Бальмена. Имени его он не называет, тем самым показывая, что речь идет о человеке достаточно известном. Вероятно, здесь подразумевается видный дипломат Александр де Бальмен — настоящий герой своего времени, одна из страниц бурной биографии которого легла в основу романа Марка Алданова «Святая Елена, маленький остров». С первых лет царствования своего тезки де Бальмен служил в посольствах за границей, но во время одного из приездов на родину он мог побывать в усадьбе Белкино по приглашению Бутурлиных. Однако не исключено, что Михаил имел в виду не Александра, а одного из двух его менее известных братьев (других представителей этого рода в России тогда еще не было).
В парадной гостиной белкинского особняка нередко собирался «кружок утонченно-образованных людей разных национальностей и светского положения». Здесь «разбиралась по ниточке современная политика, литература, и не исключались научные вопросы» — исключалась лишь пустая салонная болтовня. Судя по воспоминаниям графа Михаила, хозяин дома не всегда принимал участие в этих беседах, зато Анна Артемьевна охотно засиживалась с гостями «хоть до рассвета».
Знатоков истории нашего края давно волнует вопрос о том, бывал ли в Белкине Пушкин. Известно, что родители Александра были хорошо знакомы с Бутурлиными, их связывали тесные родственные и дружеские отношения, и дома их в Немецкой слободе располагались совсем рядом. Еще до поступления в Лицей юный поэт нередко приходил вместе с родителями в гостеприимный дом Дмитрия Петровича и пользовался его великолепной библиотекой. В альбоме Ивана Бешенцева сохранились портретные зарисовки родителей Пушкина и его дяди Василия Львовича, но неизвестно, где они были сделаны — в Москве или в Белкине. Во всяком случае, бывая в московском особняке графа и общаясь с его детьми, Александр мог часто слышать упоминания о любимом Белкине. Так что мы вполне можем предполагать, что название цикла «Повести Белкина» имеет прямую связь с названием села: ведь Пушкин зачастую использовал в своих прозаических произведениях реальные фамилии древних дворянских родов. И быть может, все-таки не случайно небольшая беседка, стоявшая в белкинском парке, еще в 1920-е годы называлась «пушкинской».
Вскоре после свадьбы, примерно на рубеже века Бутурлины выкупили у Ланского его часть сельца Самсоново. Отныне все сельцо полностью вошло в состав белкинского имения. В Самсонове стоял одноэтажный деревянный барский домик, а вокруг был разбит небольшой регулярный парк с тенистыми липовыми аллеями. Остатки этих аллей до сих пор сохранились в районе профтехучилища завода «Сигнал». К дому примыкал обширный вишневый сад. Во время своих прогулок по окрестностям в огромной открытой «линейке», запряженной четверней лошадей, Бутурлины иногда останавливались здесь, чтобы выпить чаю. В остальное время маленькая уютная усадьба оставалась необитаемой. Да и Ланские, насколько можно судить, прежде бывали здесь лишь изредка.
Описывая обстановку домика из четырех-пяти комнат, Михаил Бутурлин подчеркивает ее непритязательную простоту и скудность. Стены внутри ничем не были обиты, и единственным украшением главной комнаты служили «грубо гравированные святцы в черной рамке без стекла». Поскольку окна и двери были постоянно заперты, весь дом отдавал затхлостью, в нем стоял характерный «мозгловатый, как бы ванильный запах».
Летний сезон 1812 года семья Бутурлиных, как всегда, проводила в своем любимом имении. Но на сей раз им пришлось покинуть Белкино гораздо раньше обычного срока: грянула война, Наполеон рвался к Москве, и театр боевых действий быстро приближался к границам уезда. Когда в конце августа наши войска отступали к первопрестольной после Бородинского сражения, рота гвардейской артиллерии останавливалась на привал в селе Белкине, и, как вспоминал граф Михаил, артиллерийские лошади гладко вытравили все яровое поле. После этого решено было перебраться в воронежскую Бутурлиновку.
В начале октября в Боровском и Малоярославецком уездах разворачиваются решающие события Отечественной войны. В наших краях гремели сражения, действовали армейские партизанские отряды, а крестьяне с косами, вилами и рогатинами в руках истребляли вражеских мародеров. Уже в наше время близ деревни Самсоново нашли чугунное ядро той эпохи. Французские войска разорили Боровск и многие окрестные селения, но Белкино обошли, и усадьба избежала какого-либо ущерба. 12 октября состоялось грандиозное Малоярославецкое сражение, в ходе которого город до десяти раз переходил из рук в руки. В итоге победа осталась за русской армией, и Кутузов окончательно перехватил стратегическую инициативу. Именно после этого сражения Наполеону пришлось повернуть к западной границе и бежать по разоренной Смоленской дороге.
Уникальная библиотека графа Бутурлина погибла в огне московского пожара, когда полностью выгорела вся Немецкая слобода. До последнего момента москвичи не верили в возможность сдачи столицы. Дмитрий Петрович, считавший недостойным предаваться панике, не стал вывозить ни книги, ни другие ценности. В результате уцелела лишь та часть книжного собрания, которая находилась в Белкине (около 5 тысяч томов).
На следующее лето Бутурлины вновь вернулись в любимую усадьбу. Приехал погостить и Артемий Воронцов. «Статный был еще он мужчина, крепкого сложения, и бодр не по летам, — вспоминал его внук. — Он причесывал назад густые и кудреватые волосы и отпускал их длиннее, чем тогда носили». Напившись в жару ледяной воды, Артемий Иванович так сильно застудился, что спасти его не удалось. Похоронен он был в Пафнутьев-Боровском монастыре.
Летом 1815 года решено было подготовить усадьбу для зимнего пребывания. Поскольку особняк не был приспособлен на холода, Григорий Некрасов по замыслу Анны Артемьевны начал строительство большого двухэтажного деревянного дома. Возводили его наскоро, и уже через двадцать лет от него не осталось и следа. Тогда же был пристроен теплый придел с южной стороны церкви Бориса и Глеба, освященный в начале зимы того же года во имя иконы «Утоли моя печали». Зиму на 1817 год Бутурлины провели в Белкине, а с весны начали готовиться к отъезду из России.
Дмитрий Петрович стоически перенес потерю своего бесценного сокровища — дела всей своей жизни, но этот страшный удар подорвал его здоровье. Резко участились приступы астмы, и медики посоветовали сменить климат. В начале осени 1817 года все семейство выехало в Италию, чтобы обосноваться на постоянное жительство во Флоренции. Здесь граф занялся составлением новой книжной коллекции. Спустя двенадцать лет он скончался, так и не увидев больше родины, и был похоронен в православной церкви в Ливорно.
В 1832 году члены семьи Бутурлиных произвели раздел между собой недвижимого имущества, оставшегося в России. При этом белкинское имение было сдано в аренду главному поверенному Анны Артемьевны Ивану Антоновичу Кавецкому.
Этот обедневший польский дворянин был принят на должность управляющего Бутурлиновкой в 1816 году по рекомендации его брата, боровского городничего. К тому времени Иван Антонович уже овдовел, и его единственную дочь Варвару графиня взяла к себе на воспитание. Будучи ровесницей девятилетнего Михаила, Варенька стала «товаркой» его детских игр, по его прихоти ее даже одевали мальчиком. Накануне отъезда из России Анна Артемьевна поместила ее за свой счет в Петербургский Екатерининский институт. В середине 30-х годов Варвара вышла замуж за полковника Наркиза Антоновича Обнинского, также происходившего из польской шляхты. А в 1840 году Обнинский покупает у графини Бутурлиной белкинское имение.
Хотя Наркиз Антонович выступал в качестве официального покупателя, и купчая была оформлена на его имя, Михаил Бутурлин определенно называет «покупщиком» имения его тестя. Из этого явно следует, что поместье было приобретено на средства самого арендатора, накопленные за годы аренды; вероятно, оно и составило приданое Варвары Кавецкой.
Вспомним, что почти такой же случай приводил в качестве характерного примера любимый герой Льва Толстого Константин Левин: «Досадно и обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства… Тут арендатор-поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное имение…» На протяжении XIX столетия подобные ситуации повторялись все чаще, и с каждым годом все быстрее шло разорение старинных дворянских родов.
Ни Анна Артемьевна, ни ее выросшие дети уже не собирались возвращаться на родину, где после разгрома восстания декабристов сгущалась удушающая атмосфера реакции. Почти все они перешли в католичество: такой шаг для многих фрондирующих представителей нашей аристократии являлся прежде всего вызовом казарменному режиму Николая I с его священной триадой «православие, самодержавие, народность». Старший сын Петр под влиянием своей жены, урожденной Понятовской, стал таким ревностным католиком, что счел за благо отдать обеих своих дочерей в монахини иезуитского ордена. Дочери Анны Артемьевны вышли замуж за итальянских аристократов. В Россию вернулся лишь Михаил Дмитриевич — пожалуй, из-за своего слишком «русского» характера. Он привык проводить время в бесшабашных кутежах с сомнительными друзьями, которые и помогли ему довольно быстро промотать свою долю семейного состояния. В итоге он дошел до полного разорения и окончил жизнь мелким чиновником, в крайней бедности. В последние годы жизни он существовал лишь на пенсию, высылаемую из Англии по завещанию его бывшего гувернера.
Новые владельцы имения относились к своей собственности уже иначе. Еще после отъезда Бутурлиных прекращается тщательный уход за парком. Теперь же Кавецкий решил частично компенсировать затраченную на покупку имения сумму, вырубив на продажу обширные участки леса. Насколько можно судить, такое произошло в Белкине впервые. Как с горечью замечает Михаил Бутурлин, «не пощадил он даже березовых аллей, тянувшихся в разных направлениях от господской усадьбы на несколько верст». Правда, вырубили их не полностью, и главная подъездная аллея была все же сохранена. Такой подход не мог не сказаться и на положении крестьян, но все же новые господа, как и прежние, отнюдь не принадлежали к числу закоренелых крепостников и стяжателей.
Как указывается в купчей крепости, помимо села Белкина и сельца Самсонова в имение входила часть сельца Шемякина и совсем маленькая, из 2-3 дворов, часть деревни Кривской. В целом во всем имении числилось 411 ревизских душ мужского пола, а вместе «с женами их, вдовами, девками, новорожденными детьми, со всеми их семействами» насчитывалось более 800 человек.
В ближайшие годы Наркиз Обнинский присоединил к имению и сельцо Пяткино, выкупив его по частям у многочисленных мелких совладельцев. Так в середине XIX столетия все земли, на которых впоследствии вырос наш город, вновь — впервые после Бориса Годунова — сосредоточились в составе одного имения, образовав единый хозяйственный комплекс.
Наркиз Антонович Обнинский происходил из польского дворянского рода, не слишком богатого и не особенно знатного. Корни его уходят в Западную Галицию. По воспоминаниям внука Наркиза, П.В. Обнинского, их родовой замок находился близ польского города Тарнува (в ходе разделов Речи Посполитой эти земли отошли к Австро-Венгрии). В официальном гербовнике Царства Польского сообщается, что Обнинские относятся к родам, употребляющим герб Ястршембец: «В голубом поле золотая подкова шипами вверх, в середине ея золотой кавалерский крест. В навершье шлема — ястреб на взлете, вправо, со звонком на левой ноге, держащий в когтях правой ноги подкову с крестом».
Первоначально эта фамилия писалась как Обниские (Obnisky). Уже после раздело Речи Посполитой и переезда некоторых представителей рода в Россию произошла естественная «русификация» фамилии, но до конца жизни Наркиз Антонович иногда опускал в своей подписи вторую «н». Ударение же всегда сохранялось на втором слоге (Обнинские).
Наркиз Антонович родился в 1796 году. Начальное образование он получил в Иезуитском коллегиуме в Виннице — эта территория вошла в состав Российской империи за три года до его рождения, после второго раздела Речи Посполитой. В шестнадцать лет Наркиз поступил в Дворянский полк в Петербурге, где его сверстники в течение нескольких месяцев проходили ускоренную подготовку к офицерскому званию. Юный кавалерийский офицер был распределен в Казанский драгунский полк, в составе которого сразу же отправился в заграничный поход русской армии по следам Наполеона.
В 1813 году он уже принял боевое крещение в сражении под Данцигом. Всего же за четверть века своей военной карьеры Обнинский участвовал в 52 боях и сражениях. Во многих из них он сумел проявить подлинный героизм, о чем сообщала военная газета «Русский инвалид». Пришлось ему участвовать и в боях с польскими повстанцами во время «шляхетского восстания» 1830-1831 годов. Как потом напишет его сын, вся лучшая половина жизни Наркиза Антоновича прошла «среди битв и походов».
Вскоре после женитьбы и приобретения белкинского имения Обнинский вышел в отставку в чине полковника. Деятельная натура военного не позволяла ему замкнуться в семейном кругу и хозяйственных заботах. Если прежде он жил интересами своего полка, то теперь активно включился в местную общественную жизнь. В 1845 году Обнинский утвержден членом дворянской корпорации Калужской губернии. А два года спустя на первых же уездных выборах он избирается предводителем дворянства Боровского уезда (на пятилетний срок).
Должность эта имела весьма важное значение в структуре уездной власти. Предводитель заведовал всеми внутренними делами дворянского общества, в его руках находилась общая казна, он обладал и определенной дисциплинарной властью над членами корпорации. Одновременно он входил в состав уездной администрации и реально участвовал во всех сферах местного управления, возглавляя многочисленные «присутствия».
Последние годы николаевского царствования стали тяжелым уроком для России. Бездарная внешняя политика «жандарма Европы», обрекшая наше государство на полную изоляцию, в итоге привела к Крымской войне, в которой против России выступила мощная коалиция европейских держав. Когда в 1854 году в Севастопольской бухте пришлось затопить весь наш морально устаревший парусный флот, не способный противостоять паровому флоту союзников, казалось, ушли на дно и все традиционные устои феодально-крепостнического строя.
В разгар Крымской кампании, в феврале 1855 года Наркиз Антонович Обнинский был избран начальником одной из дружин государственного ополчения, сформированной из дворян, мещан и крестьян Боровского и Малоярославецкого уездов. В своих «Записках о Крымском походе» Обнинский с возмущением говорит о поведении многих собратьев по сословию, «этих баб в дворянских мундирах», которые пытались под любым предлогом уклониться от выборов в ополчение, так что некоторых даже приходилось доставлять в залу собрания с помощью полиции. Участие в ополчении считалось священным долгом дворянина, а крепостных, привлеченных своими помещиками, о желании тем более не спрашивали. Во главе дружины Наркиз Антонович участвовал в героической обороне Севастополя и вернулся домой лишь спустя год, уже после заключения мира.
После позорного поражения в Крымской войне не только обществу, но и правящим верхам стало абсолютно ясно, что отсталая феодальная Россия с прогнившей системой крепостного рабства не сможет удержаться в ряду ведущих мировых держав. Вступление на престол Александра II ознаменовало начало «эпохи великих реформ». Общество словно очнулось от мертвенного оцепенения, и после долгих лет удушающего гнета военно-полицейского режима люди наконец получили возможность свободно дышать, свободно высказывать свое мнение, сознавая, что тем самым они влияют на решение судьбы России.
В обстановке небывалого общественного подъема Наркиз Обнинский, наследник традиций вольнолюбивой польской шляхты, примкнул к передовым либеральным кругам, к сторонникам коренной модернизации государственного устройства России. Важнейшим условием для этого была, естественно, отмена крепостного права.
В 1858 году по указанию правительства в губернских центрах организуются комитеты «по улучшению быта помещичьих крестьян» из представителей уездных дворянских собраний. Их задачей стала детальная разработка положений о порядке освобождения крестьян, на основе которых в центре создавался окончательный проект крестьянской реформы. Впервые представители общественности (хотя лишь из «благородного сословия») столь широко привлекаются правительством к обсуждению вопросов государственной важности. В состав Калужского губернского комитета был избран и Наркиз Антонович, сразу примкнувший к умеренному большинству. В меньшинстве оказались как наиболее последовательные сторонники радикальных перемен, так и закоренелые крепостники.
19 февраля 1861 года Александр II подписал манифест об отмене крепостного права. Десятки миллионов крестьян — основная часть населения страны - были избавлены от позорного ярма крепостного рабства. Отныне их уже нельзя было продавать и покупать, насильно женить или выдавать замуж, засекать насмерть — они обретали элементарные гражданские, человеческие права. Но если личную свободу они получали сразу и безвозмездно, то за землю, то есть за фактически принадлежащие им наделы, должны были заплатить помещику немалый выкуп.
Условия наделения землей и размеры выкупных платежей должны были устанавливаться в уставных грамотах — договорах, которые каждый помещик заключал со своими бывшими крепостными на основе единых «Положений» (общего и местных). Для непосредственной реализации реформы на местах учреждалась должность мирового посредника. В его задачу входило составление уставных грамот и контроль за их выполнением, разрешение споров между помещиками и крестьянами, а также опека над новообразованными органами крестьянского самоуправления. Мировые посредники назначались губернатором по представлению дворянских собраний и утверждались Сенатом.
В числе мировых посредников первого призыва был и старший сын Наркиза Обнинского — Петр. Родился он в 1837 году, учился в московской гимназии, а летние каникулы всегда проводил вместе с родителями в Белкине. В первый год царствования Александра II он поступил на юридический факультет Московского университета и таким образом сразу же очутился в одном из главных центров кипения общественной жизни страны. Здесь, в бурной студенческой среде, под влиянием выдающихся профессоров (в особенности крупнейшего либерального историка-западника Т.Н. Грановского), окончательно сформировались взгляды Петра Обнинского как убежденного приверженца радикальных преобразований в духе правового государства.
Молодой юрист вышел из университета с горячим желанием отдать все свои силы делу реформ. Его служба не случайно начинается с должности мирового посредника. В этот период на их деятельности сосредоточилось основное внимание общества, напряженно следившего за всеми перипетиями воплощения в жизнь Великой реформы.
Обнинского пригласил на этот пост калужский губернатор Виктор Антонович Арцимович (1820—1893) — самый последовательный либерал среди всех губернаторов империи, прозванный «красным» за свою безоговорочную приверженность реформам. Талантливый организатор с огромным личным обаянием, Арцимович обладал даром сплачивать вокруг себя единомышленников, горячо преданных общему делу. Среди его окружения были и декабристы, и петрашевцы, но тон задавали братья Жемчужниковы, знаменитые соавторы Козьмы Пруткова (родственники Арцимовича по жене). Как потом напишет Петр Обнинский, «Виктор Антонович образовал состав, подобно которому не имела ни одна губерния — здесь я повторяю лишь всем известный и общепризнанный теперь факт».
Петр Наркизович навсегда сохранил в своем сердце те слова, которыми напутствовал его Арцимович при вступлении в должность мирового посредника по Боровскому уезду: «Я рад в вас видеть будущего деятеля по крестьянскому делу, гражданина, полезного своему отечеству… Люди с университетским образованием в провинции редки, а они нужны мне, необходимы делу, я ищу их с огнем, потому что они, во-первых, молоды, чисты душой, не испорчены жизнью и существующими служебными порядками, а во-вторых, что не менее важно для дела, не зависимы от среды, в которой придется им работать».
А работа была нелегкой и небезопасной. Опасность грозила и со стороны разгневанных крепостников: как писал впоследствии, правда, несколько утрируя, сын П.Н. Обнинского Виктор, за его отцом «гонялись раздраженные помещики с пистолетами, чтобы отомстить за справедливое наделение их крестьян». Но гораздо более серьезная угроза исходила со стороны властей, ибо репутация «красного» могла сильно подпортить карьеру.
В принципе мировые посредники обязаны были буквально следовать нормам, установленным в единых «Положениях». Но в самих этих нормах была изначально заложена возможность достаточно широкого истолкования в пользу помещиков, вплоть до полного разорения крестьян. Реально очень многое зависело от нравственной позиции каждого мирового посредника.
Сформированную Арцимовичем команду местные крепостники называли «шайкой разбойников», а самого Виктора Антоновича ее атаманом. В борьбу с «красным губернатором» влиятельные помещики втянули Министерство внутренних дел. В итоге в 1862 году Арцимович был снят со своего поста и отправлен в почетную ссылку в Сенат. Новый губернатор, типичный представитель старой системы, пытался сделать все возможное для дискредитации Виктора Антоновича и его соратников. По его указанию над Петром Обнинским было произведено дознание: его обвинили в намерении «восстановить народ, потворствуя ему в невзимании оброка», но в итоге состава преступления в его действиях не выявили.
Команда Арцимовича распалась. Но к этому моменту главное было уже сделано — большую часть уставных грамот по губернии успели ввести в действие.
В ревизских сказках последней государственной ревизии 1858 года у белкинских крестьян впервые зафиксированы фамилии. Очевидно, они появились совсем недавно, еще только в первом поколении, поскольку каждая из 14 фамилий указана лишь у одного крестьянина — главы семьи, дворохозяина (соответственно она принадлежала и всем членам семьи).
Именно в этот период, особенно после отмены крепостного права, формируются фамилии у основной массы российских крестьян. Как правило, фамилия возникала на основе имени или прозвища деда или отца, или же от прозвища самого человека, которому присваивалась. Довольно часто крепостной получал свою фамилию по прихоти барина.
Насколько можно судить, фамилии распространяются у белкинских крепостных в основном при Н.А. Обнинском, и какие-то из них, наверное, явились результатом его личного творчества. Примечательно, что у самсоновских крестьян, проживавших дальше от барского двора, фамилий в то время еще не было. Первоначальный состав крестьянских фамилий села Белкина весьма своеобразен. Перечислим их все (по данным 1858 года): Буланый, Гризаков, Дружинин, Козаков, Колпаков, Короткий, Куракин, Кутырин, Логинов, Мурлыкин, Разторопный, Савин, Хохлов, Шумков.
Некоторые из этих фамилий на момент ревизии еще не сформировались окончательно, и в более позднее время в Белкине известны фамилии Булановых, Коротковых и Расторопновых. Лишь две фамилии — Логинов и Савин — происходят от имен собственных: они принадлежали внукам крестьян Логина и Савелия, проживавших в Белкине еще при Воронцовых.
Несколько фамилий произошли от прозвищ, связанных с особенностями внешности и характера: Гризаков («гриза» означает «лентяй»), Кутырин (кутырь — пузырь, обжора; видимо, это был человек толстый и, значит, зажиточный), Короткий и Разторопный. Последнее прозвище явно принадлежало дворовому, как и весьма оригинальная фамилия Мурлыкин. Как вспоминает внук Наркиза Обнинского Виктор, одного из старых белкинских слуг, бывшего дворового, господа звали Мурлышкой; известно также, что в начале следующего века в одном из флигелей усадьбы жила некая Мурлычиха, уже очень старая. Прозвище Буланого тоже могло быть связано с внешностью, вызывавшей ассоциацию с этой лошадиной мастью: вероятно, у этого крестьянина были светло-желтые волосы и черные брови. Фамилии Козаков и Хохлов скорее всего принадлежали потомкам крестьян, переведенных из воронежского имения.
В одном случае мы имеем уникальную возможность совершенно определенно объяснить происхождение довольно необычной фамилии. В ревизской сказке отмечается, что крестьянин Михаил Прокофьев сын Дружинин «пропал без вести в 1855 году». Смысл этой пометки раскрывается в сопоставлении с другими, относящимися к двум бесфамильным крестьянам: «в ополчении с 1854 года, не воротился». Следовательно, Наркиз Антонович взял с собой в дружину ополчения нескольких крепостных, и трое из них уже никогда не вернулись домой. Они могли погибнуть на поле боя, а могли и умереть в долгой дороге или в тяжелых условиях военного лагеря. В память об этом Михаилу Прокофьеву, ровеснику Наркиза Обнинского и, возможно, его доверенному лицу (при Бутурлиных он был белкинским старостой), в качестве своеобразной посмертной награды была присвоена фамилия Дружинин, которая затем перешла к его детям.
Известно, что в начале XX века (а возможно, и ранее) в Белкине проживала крестьянская семья Годуновых. Вряд ли такое совпадение можно считать случайным. По всей вероятности, эту фамилию также придумали для своих крепостных Обнинские, которым было прекрасно известно предание о «годуновском вязе».
К середине XIX века среди крестьян Калужской губернии, как и по всему Нечерноземью, получают широкое распространение различные промыслы, в том числе «отхожие», то есть связанные с отходничеством. Особенно они были развиты в Боровском уезде, где земледелие на неплодородных истощенных почвах фактически не окупало себя, и крестьянам приходилось искать другие источники дохода. Наибольшее распространение здесь получило кустарное ткачество, а также огородничество и извоз (перевозка грузов на своих лошадях).
Многие крестьяне регулярно уходили на заработки за пределы уезда, чаще всего в Москву или другие крупные города. Конечно, крепостным требовалось разрешение барина на временную отлучку. Они получали особые «паспорта», где был проставлен срок возвращения. В случае опоздания крестьянин считался беглым, его объявляли в розыск, а по возвращении подвергали суровому наказанию. Как сообщал учитель истории из колонии «Бодрая жизнь» Н. П.Кузин, один такой паспорт от 1859 года был обнаружен им в белкинском особняке среди остатков барского архива.
Сложившееся положение дел стало причиной того, что накануне реформы в Боровском уезде преобладали крестьянские повинности в форме денежного оброка, величина которого зависела от доходности промыслов. Во многих имениях установилась так называемая смешанная повинность: летом крестьяне трудились на барщине, обрабатывая помещичьи поля, а зимой на промыслах собирали деньги для уплаты оброка. Положение этих крепостных было наиболее тяжелым, особенно в психологическом плане: уже втянутые в рыночные отношения, они вынуждены были терпеть и крепостнические оковы и не могли свободно располагать собой. Наконец, в ряде имений, где помещики придерживались патриархальных традиций, по-прежнему безраздельно господствовала барщина, хотя к этому времени низкая производительность рабского труда стала общепризнанным фактом.
К 1861 году в имении Обнинских соседствовали все три формы феодальной ренты. Белкинские крестьяне состояли на барщине, самсоновские и часть пяткинских — на смешанной повинности, остальные пяткинские уже были переведены на оброк. Как видим, чем дальше от господской усадьбы, тем больше относительной свободы было предоставлено крестьянам.
Хотя белкинские крепостные как барщинные находились в полной зависимости от господина, для них эта зависимость была все-таки не настолько тяжела, как для многих жителей окрестных деревень. Даже накануне отмены крепостного права в Калужской губернии были известны случаи самого жестокого произвола помещиков. К примеру, малоярославецкая «салтычиха» Колосова разъезжала по своим полям с арапником и удовольствия ради секла направо и налево попадавших под руку крестьян. Другой помещик самолично запрягал в борону безлошадных крестьянок и, погоняя их кнутом, бороновал таким способом свое поле. И таких случаев было немало.
В период подготовки реформы и во время ее проведения в стране развернулись повсеместные волнения доведенных до отчаяния крепостных. С каждым годом нарастало массовое сопротивление помещикам, от отказа выходить на барщину до открытых бунтов и разгромов усадеб. Всеобщее брожение нарастало и в наших краях, но все же в имении Обнинских, старавшихся поддерживать добрые отношения с крестьянами, реформа проходила далеко не так болезненно, как во многих соседних.
К 1861 году в селе Белкино находилось 62 двора, где проживало 520 крестьян «обоего пола», в сельце Самсонове 16 дворов (163 человека), а в Пяткине 11 дворов (95 человек). Наделение землей производилось исходя из количества душ мужского пола, которых в Белкине насчитывалось 234, в Самсонове 72, а в Пяткине 44. В целом в имении числилось 350 ревизских душ, и оно относилось к средним по размеру (крупными считались имения в полтысячи и более душ).
Наделение землей было произведено на весьма благоприятных для крестьян условиях. Согласно местному положению, высшая норма крестьянского надела составляла 3 десятины 600 сажен (3,5 га) земли на душу мужского пола, а низшая — в три раза меньше. Причем в размер надела включалась не только пашня, но и общие для всей крестьянской общины покосы и лес. Если фактический надел крестьян до реформы был больше высшей нормы, помещик имел право отрезать «излишек» себе, а если меньше низшей — был обязан прирезать. Но дело в том, что даже высшая норма фактически составляла всего лишь «голодный минимум», и для нормального развития хозяйства этого было недостаточно. Обнинские проявили добрую волю и сверх высшей нормы безвозмездно отвели крестьянам часть своих земель: белкинской общине 35 десятин, а самсоновской 4 десятины, в том числе прекрасные заливные луга по Протве, включая Долгий луг и Марков луг.
При составлении уставных грамот по Белкину и Самсонову в общее количество земель по этим селениям были включены и примыкающие луга и пустоши, которые по планам Генерального межевания составляли отдельные «дачи». Но уставная грамота по сельцу Пяткину составлена по другому принципу: в ней учитываются лишь земли «дачи» самого сельца. Все примыкавшие к Пяткину лесные пустоши отошли к помещику без фиксации в уставной грамоте.
В самом сельце Пяткине помещичьих земель (барской запашки) до реформы уже не было, и теперь помещики оставили всю землю за крестьянами. При этом огромный излишек сверх нормы (156 десятин, более половины всей земли) был предоставлен за почти символическую плату. Владельцы особенно ценили земли в непосредственной близости от усадьбы, и если в Самсонове за ними осталось менее трети от всей земли (92 десятины из 330), то в Белкино — более половины (892 десятины из 1525). При этом пашня у белкинских крестьян была урезана, а увеличение крестьянских земель произведено за счет лесных пустошей.
Размеры выкупа, который крестьяне должны были выплачивать в рассрочку в течение нескольких десятилетий, были определены «Положениями» с расчетом на то, чтобы реальные доходы помещика от имений не уменьшились по сравнению с дореформенным периодом. Выкупные платежи ложились на крестьян тяжелым бременем. В нечерноземной полосе они значительно превышали реальную доходность земли, поскольку были ориентированы на доходы от промыслов. Не случайно и в белкинском имении несколько семей сразу отказались от наделов: они предпочли бросить свои дворы и переселиться в город.
Земельные угодья, переходящие к крестьянам, считались собственностью всей деревенской общины в целом. Сами крестьяне собственниками не становились, и их наделы могли перекраиваться по решению общины при изменении числа «душ мужского пола» по дворам. Естественно, крестьянин не мог продать свой надел, хотя имел право купить частную, то есть не надельную, землю. Перевод крестьян на положение действительных собственников и, соответственно, полноправных членов гражданского общества был начат лишь полвека спустя, при П. А. Столыпине, — но было уже слишком поздно.
Итак, Обнинские наделили своих крестьян землею значительно выше положенных норм, при этом часть угодий отвели им безвозмездно. На общем фоне это было довольно редкое исключение — как правило, помещики стремились любыми способами обобрать крестьян, отнять у них лучшие земли и посадить «на песочек». В целом по Боровскому и Малоярославецкому уездам у крестьян было отрезано 15% дореформенных наделов.
Великодушный поступок Обнинских заслуживал бы безусловного уважения, если б не одно обстоятельство. Дело в том, что у Наркиза Антоновича было и другое, отдаленное имение — село Новоселки в черноземной Воронежской губернии, где земля ценилась особенно высоко. И вот там, судя по сохранившимся документам, он ведет себя совершенно иначе. Обнинский вступил в жесткую конфронтацию с местным мировым посредником, защищавшим интересы крестьян, и после длительной тяжбы добился пересмотра уставной грамоты и составления новой, по которой от крестьян в его пользу отрезали около 200 десятин земли. Эти жизненно важные для них «отрезки» крестьяне были вынуждены арендовать по весьма высокой цене.
Позднее наследники Наркиза Антоновича решили продать эту землю богатому воронежскому купцу Попову. Узнав об этом, крестьяне в своем письме умоляют Обнинских отказаться от продажи и сохранить аренду, «так как оная земля находится очень близко от нашего жилища, через что мы со всех сторон должны быть связаны окончательно… Ежели не уступите нам оной земли, так что нам некуда из двора будет выпустить никакой скотины, и поэтому мы должны придти в большое разорение…» Чем все это кончилось, неизвестно — переписка обрывается, но очевидно, что воронежским крестьянам приходилось расплачиваться за блестящую репутацию гуманистов, заслуженную Обнинскими в Калужской губернии.
И все же, оценивая двойственную позицию Обнинских, примем во внимание следующее. Наркиз Антонович и его дети проводили в Белкине каждое лето и, естественно, находились в постоянном тесном общении с крестьянами, многих знали лично, были близко знакомы с их нуждами и по-человечески сочувствовали им. Зато крестьяне далекого воронежского имения, очевидно, воспринимались в качестве некой абстракции, и потому рассматривались прежде всего как источник дохода. А доход от земельных владений был основной статьей бюджета Обнинских.
В приложении к уставной грамоте сельца Пяткина оговаривается, что крестьянам, не получившим в свою собственность леса, отводится для рубки дров «земля под лесом по ручью Репинскому от Нефедовского оврага до церковной земли, где часовня».
Итак, к этому моменту на Репинском погосте стояла уже не церковь, а часовня, где висели иконы, но не было алтаря и потому не могли проводиться богослужения. Очевидно, церковь Николая Чудотворца просто упразднили за ненадобностью. Это могло произойти после того, как к храму Бориса и Глеба в Белкине был пристроен теплый придел.
По названию оврага и саму часовню стали называть Нефедовской. Дальнейшая судьба ее точно не известна, в документах она больше не упоминается. По воспоминаниям старожилов, записанных Евгением Фёдоровичем Ворожейкиным, примерно в 1918 году часовня была разорена местными крестьянами, а затем, очевидно, пришла в запустение и разрушилась (или была разрушена), разделив печальную судьбу многих деревянных церквей и часовенок центральной России.
В 1863 году имение унаследовали сыновья Наркиза Антоновича — Петр и Анатолий, которые сначала владели им нераздельно.
После окончательного ввода в действие уставных грамот, в основном завершившегося к 1863 году, мировые посредники-энтузиасты первого призыва оставили свои должности, поскольку их функции сводились теперь к бюрократической опеке над крестьянами. Как и многие из них, Петр Обнинский при выборе нового поля деятельности руководствовался стремлением участвовать в осуществлении новых преобразований, уже стоявших на повестке дня.
1864 год стал особо знаменательным для российского общества: был дан старт сразу двум реформам — земской и судебной, которые составили важнейший этап на пути от феодально-абсолютистского государства к правовому.
Земская реформа вводила выборные органы местного самоуправления — земские собрания, в которых впервые объединялись депутаты (гласные) от разных сословий. Современники восприняли ее как первый шаг на пути к конституционному парламентскому строю. Правда, реального влияния на политику земства не имели. Земские управы (исполнительные органы земских собраний) должны были заниматься всеми хозяйственными и социальными вопросами в масштабах уездов и губерний: местным хозяйством, здравоохранением, народным образованием, благотворительностью, статистикой и тому подобным.
Земские органы были поставлены под жесткий контроль местной администрации. И все же земские деятели — представители передовой общественности — не переставали обсуждать вопросы настоящего и будущего России и требовать создания центрального земского представительства, которое могло бы стать прообразом парламента. Развитие земско-либерального движения сыграло определяющую роль в формировании политической ситуации в стране, и недаром земские учреждения называли «фабрикой общественного мнения».
В 1865 году, при открытии земств в Калужской губернии, Петр Обнинский был избран гласным от крестьянской курии в земское собрание Боровского уезда. К этому времени он уже заслужил огромный авторитет среди крестьян как «правильный» мировой посредник, стойкий и неподкупный защитник их интересов.
На уездном земском собрании Петр Наркизович был избран в гласные губернского собрания и отправился представлять интересы боровских крестьян в Калугу. Его положение среди губернских гласных было достаточно сложным: собратья по классу (гласные от землевладельцев) относились к бывшему сподвижнику Арцимовича как к выскочке и отщепенцу, а в неграмотных крестьянских депутатах ему трудно было видеть полноценных соратников. Единения сословий не получалось, как и следовало ожидать, и декларированное равенство осталось на бумаге. К тому же функции земских гласных фактически были сведены к участию в ежегодных собраниях и избранию исполнительных органов — земских управ. Конечно, Петра Наркизовича не могло удовлетворить положение статиста.
Более глубокое и последовательное воплощение получила судебная реформа 1864 года. Как отмечал впоследствии Виктор Петрович Обнинский, реформа вызвала «приток в судебное ведомство лучших интеллигентных сил того времени», и русская юстиция поднялась на небывалую дотоле высоту. Вместо прежнего суда, типичного для феодальных обществ — абсолютно закрытого, пропитанного стяжательством, волокитой и бесконтрольным произволом — новые судебные уставы вводили гласное открытое состязательное судопроизводство, не зависимое от административных властей. Помимо общего суда (с присяжными заседателями, прокурором и адвокатом) учреждался мировой суд для разбора мелких уголовных и гражданских дел. Он был единоличным и осуществлялся мировым судьей, которого избирало уездное земское собрание.
В 1866 году П.Н. Обнинский был избран мировым судьей по Боровскому уезду. Но эта должность, формально даже не требовавшая юридической подготовки, не давала ему возможности в полной мере проявить свои профессиональные качества. В 1869 году Обнинский переходит в прокуратуру и становится товарищем прокурора Калужского окружного суда.
На этом посту он по-прежнему пользовался безграничным доверием местного крестьянства, что приводило даже к неожиданным курьезам. Виктор Обнинский вспоминает, как отец рассказывал о своем дебюте в качестве прокурора на малоярославецкой сессии окружного суда с присяжными заседателями. Петр Наркизович тщательно готовился к своему первому выступлению. И вот после завершения виртуозно построенной обвинительной речи старшина присяжных из местных крестьян «поднялся со своего места и, низко кланяясь, произнес: «Помилуйте, батюшка Петр Наркизович, да напрасно и трудиться изволили, столько про этого (следовало крепкое слово по адресу злосчастного обвиняемого) говорить. Как прикажете, так его и осудим!»
Низкий уровень правового и вообще гражданского самосознания народных масс представлял серьезную проблему при осуществлении судебной реформы, как и других общественных преобразований. Но еще более трудной задачей была защита судопроизводства от традиционного давления властей, которое с течением времени все более нарастало — особенно после вступления на престол ультраконсерватора Александра III, стремившегося к отмене всех нововведений своего отца.
Карьера Петра Обнинского развивалась довольно успешно. Вскоре он становится товарищем прокурора Московского окружного суда, затем прокурором. Яркий и талантливый юрист, блестящий оратор, он выступал на многих громких уголовных процессах, газетными отчетами о которых зачитывалась вся страна. Параллельно он защищал интересы рабочих в московском присутствии по фабричным делам.
Многие видные коллеги П.Н. Обнинского, в частности знаменитый юрист А.Ф. Кони, характеризовали его как одного из самых стойких защитников прогрессивных принципов Судебных уставов. Эти принципы он отстаивал не только в служебной деятельности, но и в печати, апеллируя к общественному мнению как публицист. Он сотрудничал во влиятельных либеральных изданиях («Русские ведомости», «Русская мысль», «Юридический вестник» и другие), публикуя статьи и по вопросам судебной реформы, и по многим другим острейшим проблемам общественной жизни. При этом он нередко выступал в защиту угнетенных слоев населения, особенно бывших крепостных. Ряд наиболее сильных статей были собраны им в сборнике «Закон и быт. Очерки исследования нашего реформируемого права» (М.,1891).
Любимая работа не только предоставляла общественную трибуну, но и приносила немалый доход. В Москве у Обнинского был собственный дом на Пятницкой улице, против церкви св. Климента. А в свободное время Петр Наркизович увлекался рисованием. В Музее истории города Обнинска хранится его альбом с талантливыми сатирическими зарисовками на злобу дня, в которых нашла яркое отражение все та же больная тема — трудности воплощения в жизнь крестьянской и судебной реформ.
В 1890 году Петр Обнинский был вынужден оставить службу: у него развивается тяжелая болезнь нервной системы. Вскоре его разбил паралич, и он уже не мог передвигаться самостоятельно. Все же Петр Наркизович не оставляет общественную деятельность, отдает много сил руководству московским Обществом попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях, по-прежнему сотрудничает в журналах. В преклонном возрасте он обращается к бурным временам своей молодости и создает очень интересные мемуарные очерки, в том числе воспоминания о В.А. Арцимовиче.
В 1881 году Петр и Анатолий Обнинские разделили между собой отцовское имение. При этом к Петру отошли белкинские и пяткинские земли, а к Анатолию — самсоновские.
Анатолий Наркизович Обнинский первоначально пошел по стопам старшего брата. Он также окончил юридический факультет Московского университета и начал службу в Калуге в 1863 году уже при новом губернаторе, тщательно вытравливавшем дух опального Арцимовича. Прослужив некоторое время в канцелярии губернатора в качестве чиновника по особым поручениям, Анатолий переходит в Калужский окружной суд, где в течение долгих лет, до самой старости, занимает то самое место, с которого начинал его брат. Вся жизнь его прошла в узком кругу губернского чиновничества, где он, насколько можно судить, не слишком выделялся.
К моменту составления уставных грамот среди самсоновских и пяткинских крестьян-дворохозяев было всего лишь по одному грамотному. Среди белкинских — не менее пяти, что, очевидно, было связано с близостью господской усадьбы и приходской церкви. А во многих окрестных деревнях грамотных в ту пору не было вообще. В крепостнической России такое положение дел считалось вполне естественным. Сами помещики были отнюдь не заинтересованы в том, чтобы их рабы, низведенные до уровня бессловесного скота, получили доступ к печатному слову, к знаниям и, соответственно, почувствовали бы себя полноценными людьми.
После отмены крепостного права вопрос о просвещении освобожденного народа — главном условии дальнейшего общественного прогресса — встал особенно остро. Но его разрешение продвигалось чрезвычайно медленными темпами.
Александр III, воспитанник одиозного идеолога реакции К.П. Победоносцева, считал просвещение вредным для народа, точнее, для самодержавной власти. Тем не менее в целях укрепления в народе религиозно-монархического воспитания и в противовес земским школам в начале 1880-х годов была резко увеличена сеть церковно-приходских школ.
Церковно-приходские школы устраивались при сельских церквях священником и местным помещиком для крестьянских детей со всего прихода. Главным назначением этих школ было утверждение православной веры и «христианской нравственности». По замыслу Победоносцева, детей требовалось научить не мыслить самостоятельно, а лишь беспрекословно повиноваться указаниям сверху, при этом очень важно было не преподать чего-нибудь лишнего. На практике же, как всегда, все зависело от конкретных исполнителей замысла, и реальное значение приходских школ в грандиозном деле просвещения народа отнюдь не ограничивалось той мизерной ролью, которую отводило им реакционное правительство.
В 1885 году открывается церковно-приходская школа при храме Бориса и Глеба в Белкине. В качестве попечителя выступил Петр Обнинский, взявший на себя постройку и оборудование школы и выплату жалованья учителю.
Здание школы сохранилось до нашего времени — этот небольшой бревенчатый домик из двух срубов стоит вблизи церкви вдоль дороги на Кривское. Для того времени школа была прекрасно оборудована: Обнинский установил здесь классную доску, столы для учеников и книжный шкаф с книгами и учебными пособиями, закупил грифельные доски, бумагу и чернила.
Ежегодно в белкинской школе обучалось до 50 детей от 6 до 13 лет, в основном мальчики, но и девочки тоже. Ученики приходили из Белкина, Пяткина, Самсонова и окрестных деревень, даже не относившихся к этому приходу. Обучение было двухгодичное, с перерывом на летние каникулы.
Организация учебного процесса, весь набор предметов четко регламентировались на государственном уровне. Заведовал школой местный священник, он же как законоучитель преподавал основной предмет — Закон Божий, включающий изучение молитв и правил богослужения, катехизис и священную историю. Общую историю знать уже не полагалось, во избежание излишних соблазнов. Остальные предметы преподавал учитель — как правило, выпускник духовной семинарии. Ученикам давались простейшие азы грамоты: чтение и письмо, в том числе церковно-славянское, арифметика со счетом до миллиона и церковное пение. В качестве певчих ученики выступали в церкви Бориса и Глеба, причем о белкинском церковном хоре высоко отзывались не только местные жители. Кроме того, дети получали навыки составления деловых бумаг, необходимость в которых могла возникнуть у крестьянина.
Известно, что первым учителем в белкинской школе стал семинарист Василий Алексеевич Предтеченский. С 1903 года на этом посту работал Карп Карпович Розанов (1886—1933), тогда только что окончивший гимназию. Он принимал активное участие в делах крестьянской общины, часто исполнял функции секретаря на собраниях сельского схода. После упразднения школы в 1918 году он, по воспоминаниям его дочери В.К. Розановой, работал в школе в Вашутине, куда каждый день ходил из Белкина. Однажды в начале весны, торопясь к началу уроков, Карп Карпович переходил реку по тонкому льду и провалился в ледяную воду. Ему удалось выбраться, но он сильно простудился и умер.
Первым законоучителем здесь был белкинский священник Федор Тихомиров (1835—1901). Он прослужил в храме Бориса и Глеба почти четверть века и был похоронен в церковной ограде. Надгробие на его могиле хорошо сохранилось до сих пор.
Его сменил священник Георгий Васильевич Троицкий. По воспоминаниям старожилов, отец Егор держался с крестьянами очень просто, и они считали его своим, совсем деревенским. Ему нужно было содержать большую семью — семерых детей, и он сам много работал в церковном хозяйстве, завел большую пасеку. Случалось, что отец Егор приходил в дом крестьянина для причащения в той же одежде, в какой только что вычищал конюшню. На Пасху он всегда собирал в своем доме всех учеников белкинской школы на угощение. Отец Егор прослужил в церкви Бориса и Глеба вплоть до начала 1920-х годов. Дальнейшая судьба его неизвестна.
По окончании церковно-приходской школы ученики могли сдать экзамены в уездной земской школе, чтобы получить свидетельство о начальном образовании. Мальчикам оно давало право на существенное сокращение срока отбывания воинской повинности. Но многие дети оставляли школу в первый же год, едва научившись читать и писать, прежде всего из-за того, что учеба отрывала их от работы в крестьянском хозяйстве.
После отмены крепостного права в наших краях резко возрастает отходничество. Массы крестьян бросали свои поля и уходили на заработки. Традиционно мужчины из Белкина и окрестных селений отправлялись в Москву или в Боровск, реже в другие города, чтобы устроиться на ткацкие фабрики или куда придется. Лишь время от времени, по большим праздникам, они навещали свои семьи в деревнях. Уходили и подростки, нанимавшиеся в подмастерья, разносчики, половыми в трактиры и так далее. При этом на оставшихся членов семьи, на женщин и детей, ложилась очень тяжелая нагрузка: они должны были выносить на своих плечах и полевые работы, и домашнее хозяйство, да еще заниматься ткачеством на дому.
Во второй половине XIX века ткацкий промысел становится главным источником дохода и, соответственно, основным занятием крестьян Боровского и Малоярославецкого уездов. Практически в каждой избе в Белкине, Самсонове, Пяткине и окрестных деревнях появился примитивный ткацкий станок. В эту работу была вовлечена вся семья — и мужчины, и женщины, а дети выполняли различные подсобные операции. Просиживать за станком приходилось и за полночь, от зари до зари.
Местные ткачи выделывали на дому простейшие хлопчатобумажные («бумажные») изделия низкого сорта, главным образом платки. Они пользовались большим спросом из-за своей дешевизны по сравнению с более качественной фабричной продукцией. Постепенно самые предприимчивые крестьяне берут в свои руки все торговые операции и выступают в качестве посредников для своих односельчан: закупают пряжу, раздают ее по домам и реализуют готовые изделия. Позднее наряду с раздачей работы на дом они создают маленькие кустарные предприятия.
В середине 1890-х годов в Кривской волости были зарегистрированы в качестве владельцев «бумаготкацких фабрик» не менее десятка местных крестьян. В частности, в Белкине в этот период организуют свои фабрики крестьяне Петр Васильевич Сабуров и Мария Ананьева, а в Самсонове — Михаил Петрович Петров и Федор Михайлович Безяев. Насколько можно судить, все они действовали независимо друг от друга.
Фактически эти фабрики представляли собой кустарные мастерские, где работало несколько десятков ткачей на тех же ручных станках, без применения какой-либо механизации. Ассортимент продукции был традиционен: платки, шали и покрывала с цветными узорами. Каждая из самсоновских фабрик располагалась в специально выстроенном деревянном здании, причем Федор Безяев поставил единственное в крестьянской округе двухэтажное строение. При фабрике Михаила Петрова его брат Филат устроил красильню, где работало два-три человека.
Пряжу закупали на московских рынках, туда же сбывали основную часть продукции. У фабрикантов из Самсонова установилась особенно крепкая связь со столичной еврейской общиной, для которой изготавливались ритуальные красные платки. Прочные контакты сложились и с купцами из Боровска и Малоярославца.
В конце XIX века в Самсонове появляется небольшая старообрядческая община. Судя по воспоминаниям старожилов, ее основателем стал Михаил Петрович Петров, владелец фабрики, один из самых богатых и влиятельных людей в деревне.
Михаил Петрович Петров и Борис Петрович Обнинский в начале XX века:
Боровский уезд стал одним из основных центров старообрядчества еще в XVII веке, когда здесь томились в заточении первые борцы за «старину» — протопоп Аввакум и его верные сподвижницы, боярыня Морозова с княгиней Урусовой. Особенно возросло число раскольников после того, как в 1850-х годах Александр II официально прекратил преследования за религиозные убеждения. На рубеже XIX-XX веков старообрядцы составляли большинство населения Боровска, в их руках находилось все городское управление. Немало их было и среди московского купечества.
Во время своих многочисленных поездок в Боровск и в Москву по коммерческим делам Михаил Петров близко сошелся с раскольниками и глубоко проникся их убеждениями. Заметим, что к этому времени старообрядчество завоевало большую популярность в среде купцов и наиболее зажиточных крестьян, поскольку оно идеально соответствовало их менталитету и всему укладу жизни. В демонстративном разрыве с официальной религией проявлялась и оппозиционность этих слоев самодержавному строю, которая все более нарастала во всем обществе.
Михаил Петрович обратил в «старую веру» не только свою семью и родственников, но и семейный клан Безяевых, заинтересовались ею и некоторые другие односельчане, особенно пожилые крестьянки. Так в Самсонове образовалась небольшая старообрядческая община, в которую входила вся деревенская верхушка, сосредоточившая в своих руках и организацию ткацкого промысла, и значительную часть общинного землепользования. Члены общины стали заметно отличаться от односельчан во всем образе жизни. Они не пили ни вина, ни водки, ни даже чая, не курили, не ели картошку и прочую «басурманскую» пищу, когда-то завезенную на Русь, в целом же вели спокойную, размеренную жизнь, отдавая всю энергию хозяйственной деятельности.
Самсоновская община относилась к наиболее радикальному из основных течений старообрядчества — к беспоповцам, отрицавшим необходимость какой бы то ни было церковной иерархии и священников. По праздникам староверы собирались на богослужение в домовой молельне, обычно в доме Петровых, самом большом в деревне. Вместе пели молебны, читали старинные богослужебные книги и беседовали, причем на эти беседы часто приходили и другие самсоновцы — никакого религиозного противостояния в деревне не возникало. Отношения с причтом церкви Бориса и Глеба также складывались вполне благожелательно. На белкинском кладбище для староверов был выделен особый участок, а их дети ходили в приходскую школу.
Михаил Петрович как глава общины носил звание уставщика, или начетчика. Известно, что некоторое время в начале века он служил управляющим в Белкине. В те годы, в отличие от прошлых времен, помещики часто брали на такие должности преуспевающих местных крестьян, как бы «по совместительству». Но после смерти жены Петров полностью отошел от мирских дел и сосредоточился на религии. Управление фабрикой он передал своему сыну Борису, отличавшемуся крепкой хозяйственной хваткой.
У Петра Наркизовича Обнинского и его жены Лидии Павловны, урожденной Выговской, было четверо детей: Анна, Лидия, Виктор и Борис. Жизнь шла своим чередом, дети выросли, им пора было создавать свои семьи, и встал вопрос о разделе земель белкинского имения. На лесных пустошах, примыкавших к деревне Пяткино, в 1880-х годах был обустроен хутор Бугры (ныне «дача Кончаловского»), а на рубеже века — хутор Турлики (ныне «Морозовская дача»). В то время хутором официально называли любое обособленное поселение: это могла быть и небольшая усадьба, как в данном случае, и просто отдельно стоящий крестьянский двор.
Петр Наркизович распределил земли белкинского имения между своими детьми следующим образом. Старший сын Виктор получил хутор Турлики с обширными лесными пустошами, старшая дочь Анна — хутор Бугры, Лидия — часть лесных угодий, где предполагалось в будущем построить дачу (что так и не было осуществлено). Младшему сыну Борису, жившему вместе с родителями, отошла старая усадьба Белкино.
Этот раздел не был сразу оформлен юридически, и формально до конца жизни Петра Наркизовича все имение считалось в его собственности. Примечательно, что в формулярном списке В.П. Обнинского, составленном в январе 1905 года, в графе об имении указано: «за родителем его в Боровском уезде 953 дес. земли и в Малоярославецком уезде 84 дес. земли». В формулярном списке, составленном спустя несколько месяцев, за Виктором Петровичем числится уже не родительское, а его собственное родовое имение в 438 десятин земли в обоих уездах (имеется в виду усадьба Турлики с лесными пустошами).
Парадный фасад барского дома усадьбы «Белкино» в начале XX века:
Фотография в более высоком качестве
Во второй половине XIX века дворянские усадьбы окончательно утрачивают былой парадно-дворцовый облик и превращаются в тихие, романтические «дворянские гнезда», ставшие феноменом нашей культуры. Усадебные парки все больше зарастают, сливаясь с окружающей природой. Вместо помпезности и показного блеска на первый план выходят представления об уюте и удобстве. Немалую роль играют и соображения экономии. В духе новых веяний Обнинские, как и другие помещики, стараются сочетать в обустройстве усадьбы приятное с полезным, перенося упор на последнее. Неподалеку от белкинского особняка, восточнее липовых аллей регулярного парка, был разбит обширный яблоневый сад (сейчас там находится братская могила времен Великой Отечественной). Еще при Наркизе Антоновиче были перестроены внутренние помещения особняка, которые приспособили для зимнего времени. В комнатах были сооружены большие изразцовые печи и камины, а в арочные проемы анфилады второго этажа встроены двери. Теперь здесь можно было жить круглый год. Но с течением времени особняк ветшает, по стенам расползаются трещины, и поддерживать старинное гнездо в достойном виде становится все труднее.
* * *
Навигация:
Часть первая. Основание и события XIV—XVII веков.
Часть вторая. События XVIII столетия.
Это и есть третья часть.
Часть четвёртая. От революции и до наших дней.
* * *
Использованные материалы:
«Обнинск — первый наукоград России: история и современность»
/ Под редакцией Т.М. Лариной — Обнинск, 2006 год.
* * *
Главная страница подраздела, посвящённого усадьбе «Белкино» — здесь.
